Рубрика:
Де-факто Автор: Юлия Павлова
В конце февраля Захар Прилепин привез в Саратов спектакль «Допрос» по мотивам своей одноименной повести. Также писатель и журналист побывал в гостях у слушателей Центра коммуникационных технологий: поделился своими наблюдениями о современной журналистике, рассказал личную теорию рэп-движения в России и даже поведал о детских мечтах.
Захар Прилепин: Скажу сначала о вещах, касающихся истории становления новейшей журналистики в России, и о том, как это связано с моей биографией.
Революция, сначала социальная, потом превратившаяся в государственно-политическую, привнесла в журналистику то, чего при советской власти не было и быть не могло: стали появляться такие издания, как «Эхо Москвы», газета «Коммерсантъ», первые глянцевые журналы. Это было абсолютным шоком для большинства граждан тогда еще Советского Союза, находящегося в стадии распада. Журналистика стала определять само бытие государства. Статус журналиста был колоссально высок. Это было время упоения, время возникновения огромных репутаций совершенно из ничего. Вчерашние работники НИИ или студенты сначала придумывали на коленке какую-то свою газету или радиостанцию и делали ее на табуретке в комнате коммуналки, а через полгода становились главами холдингов.
Тогда никто ни за кем не стоял. Журналистика объявила себя прямым оппонентом действующей властной системы и субъектом, который может общаться с людьми из власти на равных. Какое-то время главы газет, радиостанций и телеканалов находились в статусе почти равновеликом крупнейшим чиновникам госаппарата. Это положение было завоевано в ходе стремительного броска и к началу нулевых потеряно: когда стала возможной реанимация советского проекта, журналистика немедленно вступила в прямой сговор с действующей властью. Впервые это произошло в 1993 году, но момент истины – это выборы президента 1996 года, когда все СМИ были настроены на Ельцина. Решили, что во имя демократии и либерализма в России можно позволить себе все, что угодно. Можно открыть любую газету 1996 года – все наполнено тотальной антисоветской истерией. И, условно говоря, проснувшись на другое утро после победы Бориса Ельцина, журналисты уже были людьми другого толка, людьми, которые получили колоссальные финансовые вливания, и с тех пор это стало законом. Власть в данном смысле журналистику обыграла. Говорю об этом с печалью, потому что сам представитель медиасообщества.
В конце 80-х годов среднестатистический советский человек стал восприниматься как чудовище. Была сделана ставка на создание человека нового типа, образованного, смелого, западного, волевого.
И тут постепенно появилась проблема, которая замечательно иллюстрируется фигурой господина Эрнста. В 1989-м он вел совершенно изумительную программу «Матадор», ныне же – создатель так называемого общественного телевидения, которое ставит своей целью общаться с максимально упрощенным человеком, паразитирует на самых низменных человеческих чертах, пороках и побуждениях.
Тогда же, в конце 1980-х появились газеты «Жизнь», «Скандалы», «Спид-инфо» и покрыли сразу весь рынок. И борьба новейшей журналистики за человека нового образца была проиграна: не вырастили нового гражданина, а вырастили глобального всероссийского урода, который читает про скандалы, копошится в этой помойке, а тот образчик, который был в стране советов, его еще и добили.
Остались, конечно, «Ведомости» и «Коммерсант», «Эхо Москвы», «Новая газета», но все это занимает от силы 10%, а 90% – это исключительно развлекательный контент.
Я занимаюсь журналистикой с 1999 года, проработал уже шестнадцать лет. Издаю газету в Нижнем Новгороде и помню ситуацию, когда журналисты заходили к Борису Немцову просто так. Тогда еще были такие понятия, как прозрачный бюджет, прозрачная социальная политика; сейчас они даже ушли из обращения. Спустя десять лет я застал себя в кабинете, из которого в результате рейда, совместного с федеральной службой безопасности, налоговой инспекции и прочих служб, у меня изъяли все компьютеры. Я обнаружил себя с уголовным делом, запуганным штатом моих журналистов и понял, что теперь точно история 90-х годов окончена.
Помимо издания нижегородской газеты, веду колонки в ряде федеральных СМИ. Из всего происходившего со мной сделал вывод, что, несмотря на некоторую подморозку социополитической ситуации в России, осталась возможность высказаться на любую тему, если не в одном издании, то хотя бы сменив ряд площадок. Есть издания, где можно свободно высказываться на тему феминизма и антифеминизма. В другом издании можно рассказать об очередном экономическом скандале, в третьем – о Владимире Владимировиче Путине. Эта линейка позволяет создать более-менее внятное представление о ситуации в России.
Есть сайт «Свободная пресса», который я возглавляю совместно с писателем Сергеем Шаргуновым. В процессе руководства этим сайтом я понял: главная проблема нынешней российской журналистики – все СМИ покупаются на повестку дня, которую нам предлагает федеральная власть. Я очень много времени провел на Западе. Это миф, что там есть свобода слова, а у нас ее нет. Там сотни табу, которые никогда ни один журналист не будет обсуждать. Но главное отличие западной журналистики от российской – это возможность самому изданию бросить тему, которая становится федеральной повесткой дня, и власть вынуждена с этим считаться. Попытки навязать нам повестку дня со стороны государства должны сталкиваться либо с нашим игнорированием, либо с вбрасыванием своего понимания действующего социального, культурного, политического процесса. Но я не хочу сказать, что все потеряно, все только начинается.
Максим Воробьев: Как вы познакомились с музыкальной группой «25/17» и какие еще исполнители вам нравятся?
З.П.: Я пару раз высказался хорошо о рэперах, и Бледный сам мне позвонил. Мы быстро нашли общий язык и с тех пор дружим, у нас есть проект совместный. Могу рассказать свою теорию рэп-движения в России. Ценность бардовской культуры, которая во многом, конечно же, самодеятельная, в том, что она дала язык целому поколению – это был быт моих родителей. Когда появились Борис Гребенщиков и Виктор Цой, они заговорили языком, который был уже понятен мне, нашему поколению. Уже к началу нулевых стало понятно, что рокеры говорят и поют языком, не понятным тем, кто пришел с улиц 90-х, из своей хулиганской, наркоманской и прочей среды, у кого своя совершенно новая эстетика. Поп-культура не отвечала и не отвечает этим задачам. Безусловно, рэперы не отражают все поколение целиком, но, тем не менее, когда в 2007 году я услышал первый альбом Ноггано, Гуфа и чуть позже «25/17», я понял, что пришли эти парни и заговорили языком, который огромному количеству молодых людей от Калининграда до Владивостока станет своим.
Но слушатели рок-музыки были либо столь же хорошо образованны, как исполнитель, либо более-менее начитанны. С рэпом же ситуация противоположная: 90% – люди молодые и очень многие из них просто удивительно глупые. И рэперы немедленно ощутили влияние этих толп. Многие исполнители, задав себе сначала очень высокую планку, теперь ее пытаются немного понизить, чтобы нравиться многим. На группе «25/17» это очень хорошо понятно. У Ноггано действительно дар, он очень неглупый парень, но его все время сносит, он хочет, чтоб девочки-мальчики хлопали, и не отдает себе отчета, что это проходит, и если ты Ноггано, ты не можешь быть, как Стас Михайлов. Это та же самая история, что история новейшей журналистики: вместо того чтобы воспитывать нового читателя, они решили работать на массового потребителя. Боюсь, что они все схлопнутся. А вот Борис Гребенщиков и даже Юрий Шевчук, и Константин Кинчев не могли опроститься. Они пережили все эти времена, и теперь им ничего не страшно: Гребенщиков может пятнадцать лет записывать новый альбом, а потом выйдет и опять соберет большой концертный зал без проблем. А если идти на поводу у публики, ты становишься ее заложником, и она тебя предаст в любой момент. Нельзя играть с массовым читателем и зрителем, нужно его растить до себя, а не самому снижаться до него.
Татьяна Красавцева: Герой всех ваших произведений – русский парень. Есть ли у вас идея написать в перспективе произведение, где героиня – девушка? Или наше дело только кухня и прялка?
З.П.: Нет, конечно, нет (улыбается. – Авт.). Вообще, это не очень частое явление, когда писатель-мужчина пишет текст от имени женщины. Это было бы актуально, если бы в России был запрет на участие женщин в литературной деятельности или если бы они были неграмотные. Женщины умеют прекрасно писать. Я не так давно издал антологию женской прозы под названием «14. Женская проза нулевых». Они всё написали о том, что думают по поводу прялки, кухни и всего остального. Что касается появления женщины в качестве главного героя, я не настолько знаю женскую психологию. Без всякого кокетства – это остается тайной.
Юлия Павлова: Вы в одном интервью сказали, что вы почвенник. Мы знаем, что у вас образ жизни не совсем такой, как у медийной личности. Расскажите, что это значит для вас.
З.П.: Почвенник – человек, который вписан в крестьянскую традицию, понимает ее и живет ею. У меня вся родня по материнской и отцовской линиям – крестьяне, все пахали землю. Я до десяти лет жил в деревне, потом переехал с родителями в город, но, видимо, зов почвы и зов крови сыграли свою роль. Где-то года четыре назад я отстроил в маленькой, совершенно захолустной деревне дом на берегу реки, в лесу, куда нет дороги, где нет мобильной связи, телевидения, интернета, и туда перебрался. Жена у меня горожанка, но ей понравилось это еще больше, чем мне. Меня часто спрашивают: «Не боишься, что у тебя дети одичают?». Но никакой проблемы не случилось. Они обладают, простите за патетику, пространством, которого не имеют городские дети. Несмотря на то, что работаю в сфере журналистики, считаю, что сегодняшний мир максимально хаотизирован, мы получаем колоссальное количество совершенно не нужной нам информации. Есть замечательная фраза на эту тему: «Мы знаем все больше и больше о все меньшем и меньшем». Я понимаю, насколько было проще Пушкину, у которого не было ни фрэндленты, ни ленты новостей, и он изучил античность, Возрождение, прочитал новейшую французскую литературу, английскую, и вся мировая история была у него в кармане.
Ксения Романюк: Вы сыграли в кино. Увидим ли мы вас еще в фильмах и какой опыт вы из этого получили?
З.П.: Я долгое время не хотел сниматься в кино, хотя были предложения. Отказывался, но потом меня дети уговорили, и жена их поддержала неожиданно. Поехал, прошел кастинг – сериал шел по НТВ, я в двух сериях играю довольно заметную роль. Я, честно говоря, ожидал, что моя киноистория повлияет на мою известность в целом, и я буду больше продавать книг. Но выяснилось, что люди, которые смотрят сериалы по НТВ, и аудитория, которая читает книги, не совпадают вообще ни одним человеком. Две России существуют, которые никак не пересекаются. Меня это поразило до глубины души, думаю – сниматься мне еще или нет. Но сейчас вот будет фильм «Восьмерка» по моей повести, я там сыграл небольшую роль таксиста, а мне предлагали главного бандита, мне все бандитов предлагают играть (смеется. – Авт.). Не считаю, что это позорное для писателя занятие, поэтому если хорошая какая-нибудь будет история киношная, снимусь еще.
Глеб Хрусталев: Вы в одной своей статье писали, что молодежь в массе своей безвольна, аполитична, ничего не хочет менять. Как вы считаете, может ли писательское слово ее пробудить?
З.П.: Вы, наверное, апеллируете к моей статье «Молодежь готова к выходу на пенсию», которая была написана в 2009 году. Речь в основном шла о том, что молодежь нигде еще не была, ничего не испытала, но всё обо всем уже знает и ничего не хочет менять. Из слогана «не надо париться» я сделал далеко идущие выводы: я как раз считаю, что надо во всех смыслах париться. Но с тех пор какое-то количество воды уже утекло, и мое отношение к молодым людям не столь радикально.
Я бы не стал ставить крест на нашей молодежи. Мне кажется, есть колоссальные возможности для развития, просто сама форма нынешнего государства дает слишком мало возможностей для реализации. Поэтому они выбирают самые простые пути: «Вот надо в Америку податься, потому что там я как-то могу развернуться, здесь не могу». Надо как-то так сделать, чтобы отсюда не надо было валить, а каким-то образом здесь себя проявить. Я не ставлю задачи влиять на молодежь, думаю, процентов 70 не читают современную литературу, а читают только то, что в школе проходят. Но это нормально, во все времена так было: и музыкант, и литератор общаются с определенным количеством населения, их может быть 2%, 3%, 10%, но это самые заводные люди. И в этом смысле статус писателя последние пару лет повысился, потому что представить в Европе ситуацию, когда, скажем, в Англии Джулиан Барнс собирает митинг, невозможно. В России вышли Быков с Акуниным и Рубинштейном, собрали десятитысячный митинг в Москве. Другой может собрать Проханов, а третий – Лимонов. Вся болотная история сделана людьми пишущими. И вообще в России статус писателя выше статуса, скажем, рок-звезды – тоже ситуация для запада необычная. У нас упоминание в СМИ Акунина, Быкова и пр. гораздо выше, чем упоминания, например, Александра Васильева из группы «Сплин».
Ульяна Завьялова: Когда вы были школьником, вы кем хотели стать и думали ли, что будете таким знаменитым?
З.П.: Нет, я был достаточно аутичный ребенок. Возвратясь после школы домой, я ложился на кровать и мог часов по шесть вслух читать стихи – лет с двенадцати я знал Мандельштама и Есенина. А потом, когда я пришел в ОМОН, стал притаскивать на работу книги. Мы сидим в автобусе, ничего не делаем, все разговаривают про баб, про футбол и про машины, а я достаю книжку и читаю – и они уже с уважением ко мне. Когда мы поехали в Чечню в первый раз, я сделал полочку себе и положил там Чехова. Командир походит-походит и говорит: «Дебилы, вон Прилепин Чехова читает, а у вас одна порнуха на уме!». Журналы у них отбирает: «Вот Чехова берите у Прилепина!». Вопрос был про… Когда мне было девять или десять лет, я приехал с родителями в город Дзержинск. Вышел на улицу, было лето, жара, я написал на асфальте: «Прилепин, родился в 75 году, русский поэт, беллетрист, писатель и философ». Написал и стоял, любовался, а рядом была воинская часть. Подошел солдат и говорит: «Ты что ль Прилепин?». Я говорю: «Нет, это мой товарищ один». В прошлом году пытался найти эту надпись, но там, наверное, сменили асфальт, потому что она долго была – лет шесть. Сейчас ее нет. Вот так.
